Меню Рубрики

15. Проблема типологии и систематизации вербальных форм

Языковая модель констатирует, что знание языка представляет собой владение «грамматикой и словарем» данного языка. Парадокс (и одновременно свидетельство нереалистичности языковой модели) состоит в том, что подлинные знатоки «языка» (аутентичные «носители») не знают ни грамматики, ни словаря собственного «языка». Более того, вторичный «знаток» данного языка («иностранец») будет тем лучше знать «иностранный язык», чем меньше в его сознании в момент говорения будут присутствовать размышления о грамматике и словаре, и чем больше все эти размышления будут вытеснены практическими автоматизированными привычками «клише плюс (моменты) ситуация воздействия».

Опираясь на реальность, коммуникативная модель констатирует клишированность владения фонетическими единицами в ситуациях воздействия. Слова (а также более или менее протяженные вербальные комплексы, в зависимости от приобретенных навыков и личных свойств) в естественных условиях (т.е. в актуальной коммуникативной синтагме, в которой только и существуют смыслопорождающие слова всегда и везде) вовлечены в совершение конкретной мыслимой кем-то акциональной процедуры, ради эффекта которой говорящий (или создатель письменного текста) и совершает свое коммуникативное воздействие на адресата, как он себе сам это представляет. Будь то, что он производит, «ничейным и всеобщим языком», обладающим самостоятельным значением и смыслом, – никакие слова на данном языке не имело бы никакого резона в очередной раз произносить: они общеизвестны и общепонятны, и потому неинтересны и излишни.

Смыслом существования актуального высказывания является нечто новое, нужное коммуниканту, но это новое и нужное – явно не общеизвестные «слова языка». В этом отношении слова и буквы подобны: и те, и другие имеют стабильную форму, по своим типовым очертаниям одинаковы для всех, их предназначение настолько же ценно, насколько ценна оберточная бумага для транспортировки и доставки разнообразных товаров. Нечто новое актору удается создать путем транслирования когнитивного состояния в данных условиях, по отношению к данным объектам, в новом воздействии на адресата.

При этом в каждом конкретном (новом) действии актор (говорящий) поступает не как «носитель всего языка», а совершает данное коммуникативное действие с использованием известных ему вербальных клише (слов, частей слов, их сочетаний). Фонетические комплексы входят в состав типологических акциональных (предназначенных к воздействию) коммуникативных синтагм, которые «обладатель сознания» постепенно усваивает как «формы жизни» по мере освоения сегментов реальности, вовлекаемой в семиотические интеракции. Так, одна и та же ситуация взаимодействия (например, воздействие на реципиента с целью указать на самого говорящего, часто предполагающая употребление русского [ja] среди русскоговорящих) в своей вербальной (фонетической) части не будет соответствовать подобной же синтагме, которой владеет англичанин: для него указание на себя в актуальной ситуации будет чаще всего совершаться с использованием иного фонетического комплекса, то есть [aj]. Корреляции между коммуникативными синтагмами становятся затем основанием для сопоставления слов, входящих в их состав. Других причин поставить слово одного языка в оправданное соответствие со словом другого языка не существует (именно поэтому соответствия «слов разных языков» всегда нестабильны: в действительности соответствия между словами зависимы от корреляции рамочных для слов коммуникативных синтагм, которые понимаются и уже по коммуникативно-синтаксическому «значению» сопоставляются между собой).

Глубокая вторичность самого фонетического комплекса (в сравнении с первичностью коммуникативной синтагмы и совершаемого действия) иллюстрируется не только тем, что в разных языках одно и то же сопоставимое действие совершается с участием разных фонетических клише, но и тем, что говорящего часто не интересует само клише. Он занят исполнением своих задач и достижением своих целей, отслеживанием перформативного эффекта. Поэтому он может воспользоваться иным клише для совершения того же действия, избрать жест вместо слова в качестве ситуативного семиотического знака, или вовсе обойтись без данного клише, если коммуникативное действие и без того понятно.

В естественном режиме использования слов когнитивный аппарат говорящего оперирует не словарными статьями, а одним единственным нужным ему клише, которое в составе данной синтагмы может вызвать изменения в когнитивной сфере адресата. Так, если говорящему англичанину в актуальной ситуации нужно сказать «Я коптил колбасу», и он выбирает клише [I was smoking sausage], то он при этом ничуть не думает о том, что слово [smoke] имеет еще одно «словарное значение» [курить] и что сказанное, вследствие этого, может быть «перепутано» и понято как [я курил колбасу], по аналогии с [I was smoking a cigarette]. Если говорящий по-русски в актуальной ситуации произносит в отношении себя [коптил], он при этом ничуть не беспокоится о том, что «словарное слово» [коптить] «имеет несколько значений», среди которых [испускать дым, чад] или [покрывать слоем сажи]. Кроме того, в момент говорения он совсем не думает о буквенном составе фонетического клише [капт’ит’].

Иначе говоря, в естественных условиях говорения (письма) коммуникант оперирует не словами словаря, а представимыми ситуациями коммуникативного действия (коммуникативными синтагмами), в которые клише (фонетические комплексы различной протяженности) интегрированы как неавтономные элементы. И поскольку он рассчитывает на понимание целостного коммуникативного действия (а не отдельного слова) и, в конце концов, знает, что адресат, на основе разнообразных параметров, будет понимать его самого, его поведение и его когнитивное состояние, а не отдельное слово – фонетическое или написанное (которое в автономном режиме понять невозможно), то «множественность словарных значений» и, как следствие, мнимо грозящая «словарным словам» смысловая нетождественность не мешают и не досаждают коммуниканту. Автор (актор) постоянно эксплуатирует семиотический потенциал ситуации, а не словарного слова. Благодаря этому возможно понимание неологизмов, не существующих в «языке» слов, включений «иностранных клише», предикативных (отсутствующих в «языке») звуков, жестов и пр.

Таким образом, «носитель языка», никогда не знающий грамматическую номенклатуру собственного языка и никогда не осознающий никакой теории, связанной с собственным «инструментом говорения», на самом деле является знатоком коммуникативной типологии – доступных ему комплексных ситуаций использования вербальных клише при совершении коммуникативных действий в различных сегментах коммуникации. Именно к типологии коммуникации, вернее, к ее фонетической клишированной составляющей, возводит «носителя» письмо, то есть условный способ фиксации звучащей речи. Знанием коммуникативной типологии «носитель языка» интересен иностранному языковеду как информант.

Отталкиваясь от несомненной процедуры действия, интерпретатор способен сформировать набор параметров, необходимых для понимания данного семиотического поступка. Отсеивание и, наоборот, актуализация представимых признаков производится в зависимости от обозначенных автором (коммуникантом) попыток произвести воздействие на постороннее сознание (или мыслимое иным собственное состояние). Все вербальные данные (если условно пытаться элементам приписывать значения и смыслы) интегрируются когнитивным состоянием автора поступка, которое восстанавливается адресатом в ходе интерпретации и дает шанс вербальным клише (или иным объектам) что-то «обозначать». Единственная возможность признать за ними способность производить смыслообразование – констатировать, что некий коммуникант «намекал» посредством этих вербальных элементов на собственное акциональное состояние, и восстановить его поступок в понятных интерпретатору чертах («что имел в фокусе внимания», «чего желал», «к чему призывал» и пр.). В результате работы «коммуникативного потенциала» слова языка вписываются в акциональную семиотическую процедуру, и при этом могут обнаруживать неполное соответствие нормам «словаря родного языка», иногда могут просто в нем отсутствовать.

Нужно признать, что слова (как фонетические, так и их графические «следы») исполняют служебную функцию, представляют собой, скорее, подсобные инструменты, помогающие «намекать» на нужное автору воздействие, но вне этой процедуры сами не обладают определенным объектом, на который им можно было бы «намекать».

Слова, представленные в словаре, не вовлечены в конкретную коммуникативную синтагму, и по этому признаку радикально отличаются от коммуникативного статуса естественных слов, в котором их всегда застает естественный говорящий и адресат. Подобным образом и буквы не обладают собственным определенным содержанием и остро нуждаются в мыслимом фонетическом клише, которое в своем рабочем режиме существует вне каких-либо способов фиксации, кроме их первичного и основного фонетического облика в составе коммуникативного действия. Сами по себе буквы не обозначают конкретных звуков (так буква [о] может означать звук [о] или [а], плюс различные варианты степеней редукции, плюс отсутствие звука) и лишь дают приблизительный условный рисунок (опять-таки «намек») для воссоздания конкретного устного клише. И отдельные буквы (звуки), и словарные слова (звучащие и написанные) не имеют ничего своего. Чтобы обладать определенным представимым значением, они должны, в конечном счете, оказаться вовлеченными в конкретный процесс смыслообразования, т.е. в личное осмысленное коммуникативное действие, и только в его составе получить свое подлинное значение и смысл.

Между тем статьи словаря фактом своего существования, скорее, препятствуют, чем помогают осознанию того, что в речи производится и понимается семиотический поступок коммуниканта, а не «значение слова». Главную роль в установлении ошибочной причинно-следственной связи играет традиционный применяемый по умолчанию постулат, что в естественной вербальной коммуникации слова и возникающие из них грамматические конструкции составляют главный объект интерпретации: «что означает это слово?», «как это называется?», «имеет ли данное слово такое значение?», и пр. Может показаться, что словарь дает перечень «носителей квантов смысла», и задача заключается лишь в том, чтобы суммировать эти кванты.

Однако следует признать, что реальность обнаруживает совершенно иную картину происходящего.

Во-первых, как уже было отмечено, говорящие «на родном языке» не нуждаются в словарях. Они мыслят коммуникативными синтагмами, в состав которых входят вербальные клише, но не статьи словаря. Наоборот, словари (вернее, составители словарей) остро нуждаются в говорящих, которые являются для исследователей единственным источником несколько искусственных рассуждений о норме, грамматике, правилах, языке, вариантах, изменениях «языка», и пр. – всего того, что создается на основе обобщения коммуникативной практики естественных коммуникантов.

При этом для создания словарной статьи за точку отсчета принимается внешняя форма слова, искусственная и вспомогательная по отношению к реальному содержанию сознания аутентичного коммуниканта. В результате в словарных статьях сталкиваются «представители» различных коммуникативных синтагм, оказавшиеся вместе только по причине вербоцентричного подхода к коммуникации со стороны составителя. Независимость говорящего от словаря и всех прочих прескрипций составляет главный потенциал постоянных изменений, происходящих в «языке» и фиксируемых специалистами в словарях и грамматических справочниках.

Во-вторых, «языки» или «компетенции» отдельных говорящих не тождественны между собой. Это в полной мере относится к количественным и содержательным характеристикам каждого индивидуального «словаря» (вернее, собственного для каждого коммуниканта набора коммуникативных синтагм, в состав которых входят вербальные комплексы). Каждый из этих личных «словарей» не совпадает с любым «официальным» опубликованным словарем (который, нужно признать, тоже не один, и отличается от любого своего «коллеги»). Словарей так много, что в каждом отдельном случае речь идет неизвестно о каком из них. Иными словами, никто не знает словарь собственного языка, в какой бы редакции, разновидности или варианте он ни рассматривался.

В-третьих, вполне иллюстративным является тот факт, что словари (как, впрочем, и грамматика «языка») нужны в громадном большинстве случаев только иностранцам, т.е. тем, кому неизвестны, или известны не в достаточной мере, коммуникативные синтагмы данного сообщества для исполнения своего собственного объема коммуникативных задач. Аутентичный участник коммуникативного коллектива (будь то двое друзей, семья, сотрудники по работе, профессиональное сообщество и пр.) владеют или быстро овладевают коммуникативными синтагмами и входящими в их состав вербальными клише вне каких-либо словарей, которые, в свою очередь, никогда не успевают за реальным узусом и никогда не покрывают его, и уж тем более не могут отразить подлинных, известных коммуникантам, объемов значений.

В-четвертых, носителями значений являются не слова словаря, а сами говорящие. Они не просто «говорят слова», а производят семиотические воздействия благодаря комплексу параметров. Поэтому нельзя утверждать, что «передаются некие значения знаков». «Говорится», скорее, сам коммуникант, которому необходимо реализовать собственную задачу и достигнуть собственной цели, а знаки его интересуют только как часть рабочих синтагм. Коммуникативные цели достигаются иногда и без слов, с использованием иных способов семиотического действия (жестов, картинок, неречевых звуков, демонстративного поведения, и др.), или вместе с ними, что с очевидностью обнаруживает, что содержательные характеристики семиотических действий коммуниканта сосредоточены вовсе не в словах, а в нем самом. Вербальная составляющая является лишь частью всегда комплексного семиотического процесса, в котором любые знаки будут лишь намеками на когнитивное состояние данного коммуниканта, занятого воздействием.

Грамматика «языка» подобна в своем генезисе словарной истории. Коммуникативная типология оснащает грамматиста приблизительными чертами той схемы, которая формулируется им как грамматическое правило, или своего рода коммуникативной матрицей, в которую вписываются вовлекаемые в них вербальные формы.

Так, система лиц является коммуникативной константой, формируемой как обобщение возможных коммуникативных позиций говорящего (пишущего, и вообще семиотического актора) по отношению к адресату и иным объектам. Эта коммуникативная универсалия лишена конкретных вербальных форм, но благодаря коммуникативно-типологическим чертам любой говорящий попадает в эту схему, говоря о «себе», «тебе», «нас», «вас» и о «них». Эта матрица может быть заполнена конкретными клише любых «языков», которые, к тому же, в зависимости от позиции в коммуникативной синтагме (а не сами по себе) могут занимать различные позиции в ней, и по мере того приобретать «необычные» «значения»: так, рус. [я] может означать [он], [она], [ты] и пр. (ср. «Он мне говорит: [я] не согласен» и пр.; ср. также нем. Sie, англ. you, итал. Lei, и пр.).

Таким образом, «языковая» систематизация фонетических клише возможна едва ли не по любому избираемому признаку (алфавиту, морфемному составу, рифмам, ударениям, обратной последовательности звуков и букв, комбинаторным позициям и пр.), но естественное смыслообразование осуществляется только в коммуникативной синтагме (личном воздействии), задающей начальный и конечный пункт всех рассуждений о значении элементов, и не может быть сведено к словарям и грамматикам.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *