Языковая модель с самых первых этапов своего существования (условно – от античной теории языка) опиралась на несомненные практики, в которых участвовал и заставал себя говорящий (пишущий): «говорение общих для всех слов», «сообщение мыслей», понимание говорящими друг друга, изображение говоримого в виде графических знаков, и пр. Проблема модели состояла в том, что практики, существуя независимо от какой-либо теории, несомненным фактом своего бытования всегда с готовностью подтверждали суждения о них, сколь бы спонтанными и поверхностными эти суждения ни были: способность говорить с легкостью возводилась к знанию слов (на практике в самом деле говорятся известные говорящим слова); способность письменно изображать сказанное с легкостью возводилась к знанию общих букв и простой корреляции «звук-буква» (на практике говоримые фонетические слова пишутся буквами); способность понимать сказанное с легкостью возводилась к смысло-формальному единообразию используемых всеми слов (на практике всеми говорятся и понимаются одни те же слова); способность мыслить с легкостью возводилась к словесной речи (на практике любое слово связано у «носителя языка» с каким-то мыслимым «значением», а «значение» со словом), и т.д. В результате языковая модель формируется на основании очевидной («слишком очевидной») практической реальности, которая собственной простотой и доступностью как будто подтверждает правоту теоретической модели: всеобщие смысло-формальные элементы (слова) присутствуют в говорении, в понимании, в мысли; составленный из слов «язык» оказывается всепроникающим и вездесущим.
Однако элементарная практическая простота при более пристальном взгляде на ту же реальность придает языковой модели не столько убедительность, сколько уязвимость. За лапидарными архаичными объектами и связями (а также внутри и вокруг них) обнаруживаются неучтенные детали, новые объекты и связи, ускользающие от спонтанного упрощающего видения. Эпическая простота оборачивается не просто неточностью, а ошибочностью.
Коммуникативная модель требует смены (или радикальной перенастройки) исследовательской оптики (ср. учения досократиков, постулирующие элементарные составляющие (стихии), из которых состоит мир, – и более поздние философские системы, замечающие субъекта с активным сознанием и свободой конструирования вовлекаемых в коммуникацию объектов). В результате перенастройки возникают вопросы, на которые «эпический» языковой подход не дает ответа. Прежняя констатация «говорения общих для всех слов» требует оправдания: зачем говорить слова, если они и без того всеобщие? Прежняя констатация «сообщения мыслей» требует оправдания: зачем «сообщать мысли», если они и без того правильные или неправильные, и уже до «сообщения» имеют словесно-языковую форму? Прежняя констатация «записи знаков» также требует оправдания: зачем «записывать слова», если они просто дублируют свои фонетические эквиваленты?
Ответить на эти вопросы можно только при условии корректировки (отмены) базовых положений языковой модели. Констатируемое в коммуникативной модели семиотическое воздействие (попытка изменения внешних когнитивных состояний) отвечает на все недоуменные «зачем?» и выводит рассуждение о знаковом процессе (в том числе слово-содержащем) из статического «мира существования» в динамической «мир смыслопорождения». В результате те же «очевидные» практики, ранее подтверждавшие языковую модель, оказываются подтверждающими нечто иное – активность и творчество коммуниканта, его преобразовательные (направленные на изменения постороннего сознания) действия, свободу от языкового детерминизма.
Возможность для исследователя сменить одну парадигму на другую ввиду более достоверных оснований, оставаясь при этом на почве осязаемой практики, подтверждает то, что теоретическая модель коммуникации (как и любого иного процесса) может быть построена менее или более адекватно, то есть быть более или менее приспособленной для последующего оперирования с процессом и выделяемыми в нем элементами.